Грязное мамбо, или Потрошители - Страница 30

Давайте я расскажу о нашем лейтенанте. Тирелл Игнаковски, попросту Тиг, квадратный, плотный, тяжелый, отличался короткой стрижкой, длинными руками и чувством такта, искать которое запарился бы и бладхаунд. Если ты делал что-то неправильно, Тиг сообщал тебе об этом на шестистах децибелах в ту же наносекунду, невзирая на лица, случись рядом хоть твоя мать, подружка или фотограф из «Звезд и полос». И даже — особенно — если они были рядом.

Тиг не боялся унижать солдат, чтобы вбить их в идеальный, по его мнению, шаблон. На этом держалась теория Игнаковски о том, что концепция воспитания солдата — анахронизм и в современных вооруженных силах применяться не может.

— Это раньше, когда мы воевали с фрицами, — делился он со мной, — можно было взять новобранца, вытрясти из него чего не надо, приучить к чему надо и нежненько давить, как прессом, пока не получится образцовый солдат.

«Пушечный пластилин у тебя получится, а не солдат».

— Сегодняшних пацанов перевоспитать невозможно, — продолжал Тиг. — К пятнадцати-шестнадцати годам они уже не мягкая глина. Схватились, затвердели, нажим не помогает, это как с вазой, которая десять раз побывала в обжиговой печи. Они есть то, что они есть. Единственный способ сколотить из них команду — это разбить затвердевшие формы, хорошенько перемешать крошку и склеить россыпь в любую фиговину. Если размолоть достаточно мелко, можно вылепить все, что угодно.

Нижеприведенный отрывок даст вам полное представление об отношении Тига к подчиненным.

Как-то раз в пустыне, после многих дней бесконечных учений, задолго до второй побывки, я в самом паршивом настроении бросал камешки в песок. От Бет я ничего не получал уже несколько недель, а мои письма возвращались из Сан-Диего с пометкой «вернуть отправителю», как в старой песне, от чего на душе становилось еще гаже.

Так я и стоял, бесцельно швыряя камни, нарушая песчаную гладь, представляя, что я в Сан-Диего с моей девушкой на берегу Тихого океана.

Тиг подошел сзади; я его почувствовал. Несмотря на малый рост, он, безусловно, обладал харизмой, внушал уважение и вызывал подсознательное желание повиноваться. У него было прозвище Сержант Лимбургер, потому что всякий за милю чувствовал — идет Игнаковски. Но то был не запах, а ощущение.

Понаблюдав за мной минуту, он констатировал:

— Ты не пытаешься во что-то попасть.

— Нет, сэр, — ответил я. — Просто бросаю камни сэр.

Он осторожно отобрал у меня последний голыш, усадил на теплый песок и, присев на корточки, сказал, пристально глядя мне в лицо:

— Сынок, швырять камни без цели — все равно что портить воздух. Если хочешь подрочить, нарисуй себе картинку. Если хочешь набить морду, найди плохих парней.

Я кивнул, не слишком высоко оценив совет, но понимая, что сержант пытается меня поддержать.

— Спасибо, сэр, — произнес я. — Спасибо, что помогаете мне.

Но Тиг покачал головой, услышав последнюю фразу.

— Ни черта я тебе не помогаю, — сказал он. — Пока ты сюда не попал, я для тебя был никем. Когда уедешь, снова стану пустым местом. Но пока ты здесь, ты мне как сын, и мой отцовский долг — говорить с тобой о вещах, которые самому тебе не постичь. — Он помолчал минуту и добавил: — Понял?

— Нет, — с надеждой ответил я.

Тиг засмеялся и пошел прочь. Через несколько минут я вновь принялся бросать камни.

Сержант оказался прав. Я ни разу не видел его после войны и, несмотря на самое теплое к нему отношение, счел бы неправильным общаться с ним теперь. Тиг был военным и принадлежал войне. Так он жил и иного не хотел; перенести его в другую обстановку было бы равносильно переселению снежного человека в Тихуану.

На второй день в Италии мы промаршировали через плац к низенькому зданию и спустились вниз на три пролета алюминиевой лестницы, шагая в ногу. Лестница ощутимо вибрировала под общим весом сорока пяти парней. Когда спуск закончился, нас разделили на три как бы случайно подобранные группы по пятнадцать человек, вызывая из строя, и развели по трем коридорам.

— Сегодня, — говорил в то утро за завтраком Тиг, — каждого из вас протестируют и посмотрят, кого куда сунуть в Африканской кампании. Вас будут прощупывать, зондировать и оценивать. Кому-то это даже понравится. После тестов вас распределят по родам войск, и соответствующий полигон станет вашим домом на ближайшие восемь недель. Назначение вам может не понравиться. Вы можете быть несогласными с таким назначением. Можете его не понимать. Но тут уж как в столовой — что дали, то и лопай.

Идя за ассистентом по лабиринту одинаковых коридоров и переходов, я думал, что тест станет путевкой в реальный мир: сдавшие поедут домой, а остальных пошлют в Африку. Но вскоре мы подошли к двойной металлической двери в стене, у которой нас ожидала молодая миниатюрная докторша. Кремовая блондинка с хвостиком, очки без оправы, носик-кнопка — в общем, ничего, — встретила нас приветливой улыбкой. Я подумал, не взять ли телефончик, чтобы приударить, когда закончится наш скорбный список, но оказалось, что по окончании теста я меньше всего на свете годился в мартовские коты.

— Заходите по одному, — сказала она моей группе. — Остальным ждать в коридоре.

Номера раздали как попало. Джейк оказался шестым, я — последним. Мы стояли за дверью, прямые как шомпол, стараясь произвести впечатление на цыпочку всякий раз, когда она выглядывала и вызывала следующего. Мне вспомнилась Бет, которая не писала уже месяц.

Через стену донесся приглушенный грохот — с ровными промежутками и нарастающей интенсивностью, словно великан спустился с горы и грузными шагами приближается к городу. Но через минуту-две, когда мы уже решили дождаться следующего удара и выяснить, что, черт побери, у них там происходит, звуки стихли и докторица пригласила следующего. Все началось по новой.